Как российская режиссер-документалист Евдокия Москвина вызволила из сирийского плена пятерых детей из России

На днях в Казани завершился прокат документального фильма «Запрещенные дети» Евдокии Москвиной о пятерых девочках-сестричках из России, которых удалось вызволить из лагеря беженцев в Сирии после гибели обоих родителей и вернуть на родину — в Чечню.

В интервью «Реальному времени» первая русскоязычная журналистка, приехавшая снимать лагеря беженцев в Сирии, рассказала, сколько российских детей остаются в этих лагерях, как татарские бабушки пытаются вернуть своих внуков на Родину и как сироткам с полуторагодовалой сестренкой на руках удалось самостоятельно выжить и добраться до лагеря беженцев.

От редакции

Картина «Запрещенные дети» рассказывает историю пяти маленьких сестер (на момент съемок им было от полутора до 12 лет) из России, которые остались совершенно одни посреди сирийской пустыни после гибели родителей. Сиротам удалось добраться до лагеря военнопленных Аль-Хол в так называемом «Сирийском Курдистане». Режиссер-документалист Евдокия Москвина отправилась в Сирию вместе с представителями организации «Русская гуманитарная миссия». Чудом им удалось найти девочек в курдском лагере военнопленных и в июне 2019 года добиться воссоединения с семьей в Чечне. Фильм получил множество фестивальных наград, в том числе приз президента Татарстана «За гуманизм в киноискусстве» на XVI Казанском международном фестивале мусульманского кино. Мировая премьера картины прошла в штаб-квартире ООН в Женеве.

«Блондинка на войне» — так описывает себя Евдокия Москвина на страничках в своих соцсетях. Евдокия Москвина — российский режиссер и продюсер, родилась в Туле, живет в Париже. Она — актриса, режиссер, тележурналист, военный корреспондент, член Союза актеров Франции, член Гильдии неигрового кино, член Гильдии игрового кино, член Союза журналистов России (международный журналист). Большинство ее фильмов посвящено судьбам людей на войне.

«В Казани совершенно шикарная фактура для съемок игрового и документального кино»

— В конце октября вы представляли «Запрещенных детей» в кинотеатре «Мир» в преддверии выхода картины в прокат. Вам поступило приглашение от «Татаркино»? Как сложилось, что вы оказались в Казани?

— Да, меня позвали из «Татаркино» с просьбой представить фильм, чему я была рада. Мне очень нравится Казань, так что я с удовольствием приехала. У вас очень красивый кинематографичный город с интересным смешением исламской и православной культур.

В прошлом году моя картина завоевала награду Казанского кинофестиваля мусульманского кино, но из-за пандемии кинофорум проходил онлайн. Поэтому на вручение призов нас позвали уже во время фестиваля этого года. Так что для представления «Запрещенных детей» я приехала сюда во второй раз за осень.

Кстати, мне так нравится Казань, что я даже осмелилась написать в аппарат президента Татарстана с просьбой предоставить мне здесь жилье. Я бы хотела жить и снимать здесь.

Казань интересна как для документального, так и для игрового кино. Здесь совершенно шикарная фактура. И в самой концепции Татарстана уже есть своя драматургия: столкновение исламской и христианской культур.

— Фильм вышел в прокат только в Казани или и в других регионах, где не закрыты кинотеатры?

— Да, мы решили начать с Казани. Остальные города пока стоят на паузе, потому что кинотеатры закрыты много где. Так что получился такой корявый прокат: не как обычная история, когда фильм сначала собирает фестивальные награды, а потом отдается дистрибьютерам. В связи с пандемией все пошло не по плану. Сначала мы участвовали в фестивалях, потом отдали картину в онлайн-прокат в середине этого процесса и продолжили фестивальную историю — взяли призы в Казани, на главном фестивале документального кино «Россия» в Екатеринбурге, еще нашу картину признали лучшим документальным фильмом на фестивале в Бордо, мы взяли награду в Бангладеш...

Многие фестивали настаивают на эксклюзивных показах, но мы решили, что хотим показать кино зрителю. Мне кажется, это было правильное решение

— Как так получилось, что «Запрещенных детей» вы снимали в 2019 году, а в прокат он вышел в 2021-м?

— В онлайн-кинотеатрах он идет уже с июля 2020 года. Причем многие фестивальные отборщики говорили нам, что это решение было неправильным — фестивали неохотно включают в свою программу фильмы, которые уже есть в Сети. Многие фестивали настаивают на эксклюзивных показах, но мы решили, что хотим показать кино зрителю. Мне кажется, это было правильное решение.

Фильм получил огромный отклик от зрителей. Меня до сих пор находят люди в соцсетях, пишут совершенно незнакомые люди, чаще всего не имеющие никакого отношения к исламскому миру — русские, русскоязычные израильтяне, эстонцы.

— Зрители хотят только поблагодарить за такую картину или некоторые стремятся как-то помочь сироткам?

— Были и те, кто спрашивал, чем можно помочь девочкам. Я давала номер банковской карты их тети, которая сейчас непосредственно воспитывает девочек.

«Я поняла, что, снимая в Сирии, могу изменить реальность»

— Хочется понять вашу мотивацию. Вы родились в Туле, сейчас живете во Франции. Зачем вам все это? Тем более документальное кино на такую тему…

— Я снимаю кино уже 16 лет. Почему я выбрала тему исламского мира, довольно неожиданную для меня? Одно время в Париже было огромное количество терактов, и я часто работала на освещении захватов заложников, терактов — выходила в прямой эфир для российских каналов. Затем я снимала для «России-24» фильм про девушек-француженок, завербованных в ИГИЛ* (террористическая организация, запрещенная в России, — прим. ред.). Потом для «Рен ТВ» я сняла большой документальный фильм «Невесты ИГИЛ*» про девушек-европеек, которых по интернету завербовали, они приняли ислам и уехали. Пока я снимала эти расследования, узнала от своих французских коллег, что в Сирию можно поехать в качестве журналиста, получить визу и разрешение на съемку. Конечно, было понятно, что это небыстрый процесс, но вполне реальный.

Не уверена, что кто-то из российских журналистов тогда ездил в Сирию — если только в составе аккредитованного пула. А я впервые поехала туда одна в 2016 году, договорившись с продюсером, переводчиком, местным оператором в Дамаске. Они встретили меня в аэропорту, я прошла все необходимые аккредитации, и мы сняли документальный фильм «Баллада о стране» для «Рен ТВ» — я собирала свидетельства людей, который жили под властью ИГИЛ* и каким-то образом освободились. Получился такой документ свидетелей ужаса, который они пережили, будучи фактически в плену.

Это было очень смелым поступком — заехать так глубоко в страну на территории, где на тот момент шли бои. Хотя все и было согласовано с местным министерством информации, нам дали карту относительно безопасных маршрутов. После той поездки мне захотелось вернуться в Сирию и снять там кино, потому что я поняла, что это очень важная тема. Ты снимаешь там, и у тебя есть чувство, что это имеет смысл и ты можешь изменить реальность.

«Россияне вообще не в курсе существования этих лагерей»

— Для российской журналистики это было фактически табуированной темой. Почему, ведь она так важна?

— Я была первым русскоязычным журналистом, который приехал снимать лагеря беженцев, где содержались жены и дети военнопленных, состоявших в ИГИЛ*. Эта тема до сих пор довольно табуирована. Все сюжеты из Сирии, выходящие на федеральных каналах, в основном носят обличительный характер, в них есть посыл — посмотрите, это террористки, они нам не нужны. Я думаю, что они осуществляют некий заказ. Хотя возможно, что это самоцензура.

Все сюжеты, которые сейчас выходят в небольших количествах, носят новостной характер — из съемок на час-два делается сюжет. Но никто об этих женщинах и детях как о людях не рассказывает. Тем более не говорит, что их там огромное количество. Эта тема не освещается объективно, россияне вообще не в курсе существования этих лагерей.

При этом в сирийских лагерях беженцев работает куча западных журналистов. Хотя их соотечественников там несравнимо меньше, чем россиян. Мне кажется, люди имеют право знать, что там происходит. Там тоже находятся люди — если они в чем-то виноваты, можно их вернуть на Родину, посадить их отбывать наказание здесь, в человеческих условиях. А детей забрать и вернуть близким родственникам. Потому что много бабушек годами бьются за то, чтобы им передали внуков, внучек. Это можно было бы сделать.

«Я знаю бабушек из Татарстана, Башкортостана, которые долгие годы бьются за своих внуков»

— На презентации фильма в Казани вы говорили, что за 5 лет из Сирии вывезли 341 ребенка, но там остаются еще тысячи российских детишек. Каков реальный масштаб проблемы?

— Вывозит российских детей из Сирии аппарат детского омбудсмена по поручению президента России. Как она это делает — это уже второй вопрос. По официальной статистике, за 5 лет вывезен 341 российский ребенок. По тому, что сообщили мне курды, в лагере Аль-Хол разбито 8 тысяч палаток. В каждой палатке живет женщина с 2-3 детьми.

Не все они россияне, но по информации от администрации лагеря — там как минимум 5 тысяч российских женщин. Соответственно, если у каждой по 2-3 ребенка, только в этом лагере могут находиться 10—15 тысяч российских детей. Помимо россиян, там много граждан Турции, Узбекистана, Азербайджана.

— Эти страны ведут более активную работу по вывозу своих сограждан?

— Узбекистан, Казахстан, Азербайджан активно вывозят своих. Грубо говоря, в этих палатках беженцев есть представители практически всех стран — из Индии, Китая, Америки, Швейцарии, Бельгии, Великобритании. Но наибольший процент представительства — это россияне, потому что в России много исламских регионов, и просто физически у нашей страны больше.

Конечно, это осложняет вывоз — после возвращения на Родину за этими людьми надо следить и контролировать их. Этот контроль сложно осуществить, когда речь идет о тысячах, а не сотнях людей.

— А в Сирии есть еще и другие лагеря?

— Да, например, Родж, но он гораздо меньше. Он более элитный, но и более строгий. Туда переводят, так сказать, одумавшихся женщин. В нем около 500 палаток, в каждой 2-3 ребенка. Из них 2/3 россиян.

— Татарстан считается колыбелью ислама в России. Из нашей республики вы встречали в этих лагерях детей?

— Я знаю бабушек из Татарстана, Башкортостана, которые долгие годы бьются за своих внуков в надежде вернуть их на Родину. Это внуки, которые там выросли или родились. Их можно было бы вывезти хоть завтра, потому что закон не запрещает вывозить детей.

«Разумней было бы вывезти сразу много детей несколькими бортами, а не «цедить» госбюджет»

— Если аппарату детского омбудсмена дано поручение по вывозу детей, почему, на ваш взгляд, за 5 лет вернули всего 341 ребенка, раз их там так много? Чем вы объясняете столь низкие темпы?

— Бывший омбудсмен Анна Кузнецова во всех интервью утверждала, что ей не отдают детей курды. Но курды мне говорят о том, что им эти дети не нужны, и предлагают забрать хоть всех. Сложно сказать про истинные причины, почему у нас такой низкий процент вывозимых детей. Я все же склоняюсь к тому, что это слишком хлопотно, поэтому вывозят так мало. Я не думаю, что курды хотят удерживать наших детей, потому что их же надо поить и кормить годами.

Причем один борт, высланный за детьми, стоит не менее 10 млн рублей, и на нем привозят три десятка детей. Мне кажется, разумней было бы вывезти сразу много детей несколькими бортами, а не «цедить» госбюджет.

— На презентации в Казани вы рассказывали, что просили аппарат Кузнецовой помочь с вывозом 5 девочек из лагеря беженцев, но вам отказали. А потом, после того как фильм уже был снят и дело было сделано, они «потеплели».

— Да, такое было. Мы обращались к Кузнецовой с просьбой посодействовать в вывозе детей. Она знала про этих пятерых девочек, у нее лежало досье на них. Но в ее аппарате сказали, что ничем помочь не могут. Потом, когда мы попросили показать наш фильм в Министерстве иностранных дел, нам перезвонили из аппарата детского омбудсмена и сказали, что фильм покажут только в том случае, если я выйду на сцену и скажу, что все было сделано совместно с Анной Юрьевной. Но мы отказались, ведь Анна Юрьевна в свое время отказалась помогать нам. Меня неприятно удивила такая постановка вопроса — несерьезно выставлять такие требования, тем более уполномоченному по правам ребенка.

— Понятно, вы хотите показать вашу картину на широкую аудиторию. Есть надежда показа «Запрещенных детей» на центральных каналах?

— Фильм отдавали посмотреть Константину Эрнсту. Потом мы неоднократно связывались с руководством Первого канала насчет показа. Но получили молчаливый отказ. Ни один канал не взял фильм в показ.

— Чем вы это объясняете?

— У меня есть ощущение, что тема этих лагерей всячески замалчивается, поэтому на нее предпочитают закрыть глаза и к ней не возвращаться. Если показать фильм на центральном канале, это вызовет новую волну человеческого интереса и внимания к этой теме. А сейчас такое ощущение, что тему пытаются замять.

У меня есть ощущение, что тема этих лагерей всячески замалчивается, поэтому на нее предпочитают закрыть глаза и к ней не возвращаться

«Фильм снимался на грант Минкульта РФ»

— Но при этом ваш фильм снимался на грант Минкульта России?

— Да, на грант Министерства культуры. Но изначально Минкульт не вмешивается в художественное решение, не может влиять на форму — только одобряет тему. Мне кажется, для Минкульта большое достижение, что фильм, снятый на их грант, стал таким востребованным на фестивалях и в прокате, учитывая, что для документального кино у нас практически нет прокатной истории.

Но, вопреки логике, уже после выхода «Запрещенных детей» Минкульт дважды отказал мне в получении денег на новые проекты — в 2020 и 2021 году.

В 2020 году я предлагала снять фильм про Севастополь. Я нашла дочку снайперши Людмилы Павличенко, которая сейчас живет в Греции. Я планировала привезти ее в Севастополь и снять кино о прикосновении потомков к истории их предков с учетом изменившейся геополитической карты. В этом году я предлагала снять фильм о русскоязычном театре в Тель-Авиве, о том, как евреи из Советского Союза создали театральное искусство в Израиле после репатриации. Эти проекты мы пока отложили. Если найдем финансирование — будем снимать.

— Грантовых денег на съемки «Запрещенных детей» хватило?

— В общем и целом да. У нас было три экспедиции в Сирию и три в Чечню.

— Как я слышала, МВД Чеченской Республики оказало помощь с вывозом девочек из Сирии?

— Да, они оплатили проживание во время ожидания, а также билеты тете и девочкам, потому что речь шла о крупных суммах. Например, из-за военного положения для иностранцев сутки в гостинице в Сирии стоят 250 долларов за 1 человека, а мы сидели там почти месяц.

«Девочки шли одни по пустыне 12 часов, неся на руках младшую»

— Как вы в принципе узнали об истории этих пяти российских девочек и почему решили, что именно вы должны поехать в Сирию вызволять их из лагеря?

— Я совершенно не собиралась ехать их спасать. Сначала я просто снимала кино про эти лагеря беженцев. Когда я узнала, что в них находится огромное количество детей, то начала искать героев, которые бы были интересны для рассказа в фильме. Так я познакомилась с дедушками этих девочек, которые живут в Чечне. Они согласились сниматься.

Я увидела, что это простая бедная семья, у которой точно нет ресурсов дальше двигать эту тему — ни денег, ни влиятельных родственников. Но зато в семье есть пять сестер-сирот, которые оказались в Сирии — для режиссера-документалиста это была идеальная история, чтобы рассказать ее в рамках этой темы.

— То есть родители этих девочек жили в Чечне, потом их завербовали в ИГИЛ*, они уехали с детьми в Сирию и там погибли?

— Их папа, по рассказам его отца, поехал в Москву на заработки. Он заночевал в Соборной мечети, и к нему подсел мужчина, который дал ему 40 тысяч рублей и сказал, чтобы тот ехал в Турцию и получал там религиозное образование. И он поехал в Турцию, вызвал к себе жену с детьми. А оттуда они уехали уже в Сирию.

— Уже в Сирии погибли оба родителя этих девочек?

— Да, сначала погибла мама. А потом папа. Девочки три месяца жили одни в Багузе. Причем младшей было всего полтора года. Старшие девочки заботились о младших. Они рассказывают, что на них сбрасывали фосфорные бомбы, они рыли ямы и прятались там под одеялами.

Девочки были очень истощенные, голодали. Потом они вышли оттуда каким-то образом, самостоятельно шли 12 часов по пустыне, несли на руках младшую сестренку — так и пришли к курдам в лагерь.

«Я понимала, что жизнь девочек гораздо важнее фильма»

— Правильно ли я понимаю, что все это время их родная тетя (сестра по линии отца) и бабушки с дедушками хотели вернуть этих девочек?

— Да, конечно. Они очень болезненно воспринимали эту ситуацию, переживали и буквально бились за то, чтобы вернуть их.

— Тетя лично за ними поехала в Сирию? Ей в руки передали девочек?

— Уже после того, как мы начали снимать фильм, «Русская гуманитарная миссия» помогла договориться с курдами и этих девочек передать на родину. Но мне озвучили условие — необходимо, чтобы тетя приехала забирать их лично, а я могу при этом снимать их первую встречу, период адаптации и так далее.

Когда мне сообщили, что можно ехать за девочками в Сирию, я была в Париже и, несмотря на свои проблемы с документами, решила, что жизнь девочек важнее. И если мое кино может их спасти — надо все бросить и поехать.

Тетя и оператор фильма прилетели в Бейрут, я прилетела туда же из Парижа. Консульство было в курсе, что девочек будут передавать, на каком-то этапе подключился МИД. Ожидание заняло около 3 недель.

Когда мы приехали, курды неожиданно сказали, что передумали. Нужно понимать, как это звучало для нас. Мы остались и сказали, что не уедем, пока нам не отдадут детей. «Русская гуманитарная миссия» продолжила переговоры с курдами, и в итоге они согласились. Но при условии, что снимать встречу девочек с тетей будет нельзя. Хотя это должно было стать самым сильным эпизодом в фильме. Ее все равно снял телефон представителя миссии, причем это было его волеизъявление, человеческое отношение ко мне и желание помочь. Я ему очень благодарна за это.

— В вас на тот момент какое чувство перевешивало? Что девочек освободят или что вы летели из Парижа, а снимать основную сцену не разрешили?

— Я понимала, что жизнь девочек гораздо важнее фильма. Начиная снимать, я совершенно не рассчитывала, что история обретет такие обороты и что мы сможем фильмом спасти детей, еще и целых пять. Но, конечно, моральное состояние было очень тяжелым — это нормально при тех условиях, в которых мы снимали. В любом случае пересилило чувство радости за то, что твоя работа каким-то образом спасла пять жизней. Я смирилась с тем, что могу снять не все, что я бы хотела.

В любом случае пересилило чувство радости за то, что твоя работа каким-то образом спасла пять жизней. Я смирилась с тем, что могу снять не все, что я бы хотела

«Одна девочка оказалась серьезно больна»

— Вы сейчас поддерживаете связь с семьей этих детей?

— Да, мы общаемся. Я помогаю в том числе одной из девочек. На момент съемок ей было 5 лет, сейчас ей 7. Она оказалась серьезно больна — в легком у нее нашли инородное тело. Причем внешних повреждений не было. Возможно, будучи маленькой, она вдохнула какой-то осколок при взрыве. Началось нагноение, и уже после возвращения при обследовании врачи сказали, что еще бы две недели — и она умерла. Какое-то Божье провидение нам помогло. До сих пор она ездит в НМИЦ здоровья детей Минздрава России в Москву раз в полгода — на месяц они ложатся в больницу. После операции в Чечне было еще несколько операций, ей удалили часть легкого.

Так что да, я продолжаю принимать участие в судьбе этих детей. Потому что мне их жалко. И потому что есть вещи, которые мне легче сделать. Когда эта девочка продолжала кашлять после операции в Чечне, тетя написала мне, что становится хуже. Я написала письмо в этот НМИЦ, обрисовала ситуацию, приложила новости о возвращении девочек из Чечни и попросила принять пациентку бесплатно. Они почти сразу ответили согласием, так что она лечится в Москве бесплатно.

— А если говорить про психологическое состояние детей?

— При передаче они были очень замороженные — у них отсутствовали эмоции, реакции, был абсолютно стеклянный взгляд. Они особо не улыбались, не общались, не плакали. Когда их осмотрел психиатр Игорь Викторович Боев (директор и основатель Клиники пограничных состояний СтГМА, — прим. ред.), он сказал, что их состояние похоже на состояние детей после пребывания в плену.

Две недели они лежали на реабилитации, после которой их состояние сильно изменилось в лучшую сторону. Сейчас плюс-минус это обычные девочки. Они ходят в школу, у них много друзей, их любят учителя — они очень прилежные, ответственные, очень взрослые. Про феномен, что на войне в пять лет становятся стариком, говорят не зря.

У девочек есть график дежурств по дому, который они составили по своей инициативе. У них ответственность и самосознание на уровне взрослого человека. Для своих близких они максимально удобны, доставляют минимум хлопот. У них минимум детских капризов. Они очень ответственные, собранные, следят друг за другом. Если кто-то сделает что-то не то, они сами отчитывают провинившегося — взрослым даже не надо подключаться. У них создался свой микроклимат.

Когда мы их забирали, они все время держались за руки. У них был страх — отпустить руку, значит, потерять совсем. Они ощущали так, что смогут выжить, только если будут вместе.

— Какими словами они вспоминают родителей?

— Я спрашивала у них и записывала рассказы, как погибли их родители. Я так понимаю, они оправдывают отца, считают, что его обманули. Но они еще маленькие для рефлексий по поводу мотивов своих родителей. Они рассказывают, что, когда приехали в Сирию, оказалось, что учиться там негде, и отец занимался с ними дома сам.

«Многие думали, что я не в себе»

— Как вы решились лететь в Сирию? Наверняка вас отговаривали все близкие и знакомые…

— Все были против. Когда до этого я списывалась с российским консульством, мне отвечали, что ни один русский журналист туда не приезжал, это на грани фантастики и вообще, меня расстреляют на границе с «Сирийским Курдистаном». Слава Богу, все оказалось не так. Курды были рады, что наконец приехал русский журналист, режиссер, который будет снимать, в силу того что в лагерях много российских беженцев.

Они хотели максимального освещения в СМИ, чтобы начался процесс репатриации как минимум детей. Многие коллеги тоже обсуждали между собой, что я, наверное, не в себе.

Я долго жила в Европе, и у меня более открытое отношение к границам, которые, по сути, у нас в голове. У меня есть понимание, что при правильной организации и продюсировании, при знании языков, а я свободно владею английским и французским, можно снимать практически везде.

Эта моя позиция меня не подвела — я оказалась права. Когда я приехала, то увидела, что все переполнено журналистами со всего мира, а это было в марте 2019 года, — только русских там не было. Даже гостиницы были переполнены.

— Вы себя в соцсетях называете блондинкой на войне. Чем вас привлекает жизнь военного журналиста?

— Меня всегда привлекали темы, о которых не снимали другие люди. Таким образом я могу привлечь максимальное количество внимания людей к проблемам. Мне совесть не позволила снимать лайтовый репортаж на деньги Минкульта, когда я узнала, что в Сирии есть лагеря военнопленных, в которых остаются тысячи детей. У меня на высоком уровне самосознание и совесть. Я верю в то, что можно изменить мир к лучшему своей работой.

Мне совесть не позволила снимать лайтовый репортаж на деньги Минкульта, когда я узнала, что в Сирии есть лагеря военнопленных, в которых остаются тысячи детей

«Ощущение, что ты немножко прикоснулся к божьему промыслу, бесценно»

— На что живет режиссер-документалист?

— Есть понятие гонорара за фильм, который закладывается в бюджет проекта. За «Запрещенных детей» я точно не помню, какой он у меня был, но, наверное, в районе 150 тысяч рублей. Но я же эту картину год снимала! Так что живу на проекты, гонорары. Я фрилансер, у меня нет постоянного дохода, живу от проекта к проекту. У меня нет собственной квартиры, во Франции я снимаю жилье. В прошлый пандемийный год у меня вообще не было никакой работы из-за карантина, было очень тяжело. В 2021 году работа появилась. Сейчас я работаю сразу над несколькими проектами.

— Все опасности и лишения стоят фидбэка, который вы получаете от своей работы?

— Безусловно. Я могу назвать себя счастливым человеком, потому что живу жизнью, которой хочу. Я получаю кайф, когда фильм выпущен и своей работой ты хоть немножко изменил ситуацию. В частности, снимая фильм, получилось вывезти девочек. И вообще после того, как мы это сделали, процесс репатриации активизировался. Ощущение, что ты немножко прикоснулся к божьему промыслу, бесценно.

Кроме того, этот фильм — часть моей карьеры режиссера. После «Запрещенных детей» мне поступило много предложений о съемках. Сейчас я работаю с киностудией им. Горького. Это документальный фильм о Сирии. В этом году в июне мне опять пришлось туда лететь. Мы пытаемся выйти на международный формат — у нас герои из Европы. Наша героиня сидит в одном из лагерей беженцев с тремя маленькими детьми.

— Тоже будете их вызволять?

— Как Бог даст.

Кристина Иванова, фото: Ринат Назметдинов, использованы кадры из фильма «Запрещенные дети»
Источник : https://realnoevremya.ru/articles/231123-reshila-esli-moe-kino-mozhet-spasti-5-devochek-ya-dolzhna-letet-v-siriyu